#смерть
Кто-то спасается религиозными верованиями о "жизни после смерти", но это то же снятие симптомов.
Смерти как таковой - как прекращения жизни - не сказать чтобы боюсь, моя жизнь не настолько хороша, чтобы цепляться за неё из последних сил. Но довольно банально, как и многие, боюсь мучительного долгого умирания от какого-нибудь рака или еще хуже - существования, когда тело еще живёт, а личности уже нет (деменция или подобное).
Еще вспомнила один рассказ, кажется, Улицкой, про то, как однажды в одном доме вырубился свет - и к чему это привело и для кого. Одна из персонажек там - мать тяжелобольной дочери, глубокой инвалидки, которую она (мать) еще в младенческом возрасте практически вытащила "с того света", выходила. И ей казалось, что уход за этой дочерью - смысл её жизни, потому что из этого самого ухода + работы для зарабатывания денег её жизнь и состояла. А когда свет вырубился, она начала думать, размышлять и поняла, что и её жизнь, и жизнь её дочери состоит в основном из страданий и что для её дочери было бы лучше умереть сразу после рождения, как и должно было быть. Ну и финал был немного предсказуем. Как-то так сложилась моя жизнь, что я не верю до конца, что умру. Ну, не верю, и все тут. Гарсон номер два, все только сон, вот это все.
В эпизоде «Секретных материалов» «Последний покой Клайва Бракмана» предсказатель, знающий, как умрет абсолютно каждый (и очень тяготящийся этим даром), обещает Скалли, что она не умрет вообще (в отличие от Малдера, которому он, как Дэвиду Кэррадайну, пророчит бесславную смерть от аутоэротической асфиксии).
Эту серию (получившую, к слову, несколько «Эмми»), в сериале потом много раз обыгрывают. В последнем сезоне, где уже старенькие Скалли и Малдер пытаются обратно в агентскую работу, Скалли напрямую говорит напарнику: «Ты что, за меня испугался? Не стоит: ты же помнишь, я бессмертна». Eto ya.
Неверие в то, что ты умрешь, не дает никаких преимуществ, скорее, ослепляет: занимаясь достижением целей и самоактуализацией, ты даже не смотришь в сторону смерти, а она-то тобой с каждым годом интересуется все пристальней. Сначала пишет сообщения, а потом начинает и позванивать (конечно, нечасто и в Вотсаппе, но скоро доходит и полноценных зумовских конференций).
Количество смерти в моей жизни в этом году достигло критической массы. Мне всё намекают и намекают на что-то, а я все никак не пойму.
Противовес смерти — жизнь — всегда представлялась мне не такой мощной сущностью, а какой-то тягучей канвой, на которой ты сам крестиком вышиваешь каждый новый день, а она, канва-жизнь, никак не проявляет к тебе ни интереса, ни участия. Просто натянута на пяльцы, и вышивай, как хочешь. А можешь вообще не вышивать.
Отношения с жизнью у меня гораздо менее близкие, чем со смертью. Для меня она — как данность, которая не имеет запаха, вкуса и качества. Краски приходится придавать ей самостоятельно, и не всегда на это есть силы. Как говорит Черепаха Биллу Денбро: «Я создала Вселенную, но, пожалуйста, не вини меня за это. У меня болел живот».
В последнее время я все больше размышляю об этом.
О чем это все, для чего? О любви? Любовь не побеждает смерть. Любовь только ослабляет тебя и обессиливает.
О страхе смерти? Ну, окей, мы все трепещем, и что дальше, ув. тов. Смерть? Что ты нам сделаешь сильнее, чем небытие? Мы к нему готовы.
О бессмертном искусстве, дающем утешение? Оно бессмертно тоже ограниченное количество времени, и его утешение — про снятие симптомов, но не решение болезни.
Болезнь — экзистенциальный кризис. Когда ты понимаешь, что уже полюбил всех, кого хотел, так сильно, как мог; погладил всех интересовавших тебя собак; написал все нужные тексты; сделал всю важную для самоактуализации работу; заработал все деньги (и потратил), — в общем, попробовал этот мир с разных сторон, откусил от всех сторон гриба, как Алиса.
Что может стимулировать глубже погружаться в эту кроличью нору, когда ты видишь, как тяжело и кроваво обходится умирание банальному коту, как ты сама год назад почти умерла, как люди вокруг (близкие и нет) страдают, теряют свою родину, дома и жизнь?
В этой тьме ты разделяешься на прагматика-гедониста, который все еще пытается в любовь, глажение собачек и достижение целей, — и вселенский индиффирентный разум, смотрящий откуда-то сверху на тебя с издевательской усмешкой: ну, давай-давай, малыш, шурши; все равно и до тебя доберутся, и до всех, кого ты любишь; и умрете вы в мучениях, а потом не будет ничего; и все, что ты делаешь, не значит ровным счетом ничего — только бегаешь и тушишь пожары, подстилаешь соломки, но кто-то рухнет однажды, не удержавшись. Уж сколько их упало в эту бездну, бла-бла-бла.
Есть у Кинга рассказ «Последняя перекладина». Герой вспоминает о том, как он, будучи десятилетним ребенком, и его восьмилетняя сестра наперекор воле родителей прыгали в стог сена в сарае с деревянного бруса, на который они забирались с помощью старой лестницы. Название рассказа одновременно обозначает и сломавшуюся ступеньку, когда маленькая Китти в очередной раз забиралась наверх, и сломавшуюся, несложившуюся жизнь уже взрослой Катрин. В детстве ее брат успел натаскать достаточно сена до того, как она упала, и спас ей жизнь, а во взрослой жизни не успел: Катрин выбросилась из окна. Ее прощальное письмо звучит так: «Я много думала в последнее время… и решила, что для меня было бы гораздо лучше, если бы та последняя перекладина оторвалась раньше, чем ты смог натаскать сена».
Я не хочу смотреть в ту сторону.
Я хочу смотреть на то, как закат медленно опускается в Финский, на то, как любимые люди и существа живут и радуются, на себя в зеркале Ейналеж с парой теплых пушистых носков.
Но почему-то сейчас в зеркале нет вообще никакого отражения. Я сижу в Выручай-комнате, заваленная вещами, предметами, сущностями, материальным миром. Вокруг — нагроможденные банки с сухими жуками, пыльные манускрипты, статуи давно забытых волшебников, фиалы с неизвестными зельями, пыльные клетки, в которых давно нет никаких птиц, и прочее, прочее, прочее — совершенно ненужное.
Сижу, смотрю на все это, и не могу понять, как найти выход.